Валерий Сергеевич Золотухин родился 21 июня 1941 года в селе Быстрый Исток Алтайского края. Окончил отделение музыкальной комедии ГИТИСа. Сорок лет работает в театре на Таганке под руководством Юрия Любимова. Снимался во многих известных фильмах. Как писатель дебютировал в журнале «Юность» в 1973 году повестью «На Исток-речушку, к детству моему». В 2003 году вышел в двух томах его «Таганский дневник» («Олма-пресс», «Авантитул», Москва, 2003). Народный артист России. Член Союза писателей Москвы.
о творчестве
александра трифонова
Валерий Золотухин
актер
Валерий Золотухин у картины Александра Трифонова "Конец реализма"
ЭТЮД О СОВПАДЕНИЯХ
К 30-летию художника
Александра Трифонова
На премьере спектакля "До и после" ко мне за кулисы зашел молодой человек и передал нечто плоское, крупное, обернутое в бумагу и аккуратно перевязанное. В нетерпении развязав и вспоров бумагу, защищавшую это нечто от мартовской сырости, я обнаружил холст с изображением черного квадрата с пьяной перед ним бутылкой, готовой растечься, развинтиться, пуститься в пляс, - дразнящую черную строгость своей вихляющей сутью. Я обомлел. По спине пробежал холодок совпадения. Я только что вышел из этого квадрата на сцене Театра на Таганке. Не смея отвести глаз от холста, боковым зрением я видел свое отражение в зеркале гримерки - лицо в белилах, намалеванные на нем огромные, черные клоунские очки, рыжий огненный парик, фрак и бабочка лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского, в руках этого господина холст. На холсте оклик Малевича в интерпретации Александра Трифонова. "Ни хрена себе!" - сказал я себе. С ума бы не спятить.
Когда Любимов сказал, что "Черный квадрат" Малевича будет основным графическим решением спектакля "До и после", я был в недоумении. Я восстал всем нутром, всем существом. Тащить эту "крайнюю нелепость" из одного века в другой, эту безумную насмешку над нами, обывателями, да еще выставить на сцену эту пустоту, это - ничто, чтобы мы, живые, полнокровные, ее обыгрывали, с ней взаимодействовали. Мало Малевич посмеялся над нами. Теперь еще и Любимов.
Любимов сочинял спектакль в репетиционной комнате с временным, неряшливо сколоченным квадратом, без света и музыки, все было в его голове, и не обращал внимания на скрытые или явные неудовольствия и насмешки актерской братии. Он работал в режиме гениальности. Все было. Теперь, когда спектакль сделан, и знатоки театра восхищаются красотой и изобразительностью "двойного квадрата", необыкновенной изощренностью светового, цветового и пластического решения, мне стыдно за свое неверие и невежество.
В зале ни души. На сцене тоже. Я вглядываюсь в это чудо, освещенное тусклой дежуркой. Он завораживает, магически втягивает в себя тебя всего без остатка - все твое настоящее, прошлое и будущее. Спектакль окончен.
В этой одной из позднейших своих фантазий на тему стихов "Серебряного века" Любимов проявляет себя неслыханным новатором, выступая как автор литературной основы, режиссер-постановщик и балетмейстер, выдумывающий каждому персонажу свое пластическое решение. Это все называется - люди с высоким уровнем восприятия. Они могут достичь и познать высшие намерения звезд и галактик. Пифагор дал нам математический анализ солнечной системы. А Босх! И, быть может, использование мотивов "Черного квадрата" Малевича 85-летним Любимовым и 27-летним Трифоновым скажет нам и о том, что квадрат не так уж нелеп, как казалось многим, в том числе и мне, и что спор он выиграл через 100 лет.
Трифонов познает мир своей чувствительностью (термин Малевича). Это его инструмент номер один. Кисть - инструмент номер два. Вглядываясь в его "фигуративный экспрессионизм", я нахожу второе совпадение. Человек с такой чувствительностью знает, что пирамиды не египтянами сделаны, а египтяне оказались около них. Бог, как мокрой тряпкой со школьной доски, стирает надоевшие, выжившие из ума цивилизации. Стирает и память. Но человек упорен. По меловым грязным остаткам он пытается восстановить генетический код, формулу стертой жизни. Глядя на "Белый стул" Трифонова, я репродуцирую свою судьбу и говорю словами Бродского:
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
Там немного, но на похороны хватит...
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце...
Я тоже упрямый, и я не верю, что пирамиды под силу египтянам. Однако Трифоновские вариации черного квадрата - это не копии, это не репродукции от Малевича; это напоминание, это повод высказать свою чувственность, это психофизическое, метафизическое и цветовое размещение себя в квадрате своего и только своего полотна. Репродуцирует, не спрашивая на то ни чьего благословения, кроме своего дара.
И я преклоняюсь. Я не могу расколоть икону, как Версилов в "Подростке", но я преклоняюсь перед силой Достоевского. Нечто подобное обжигает меня, когда всматриваюсь в "Право на репродукцию". Меня до печени достает единственный глаз Богоматери. Другой глаз закрыт острым черным стеклом, начало которого в расколотом черепе младенца. И этот единственный глаз вонзается в мое подсознание, заставляет вибрировать все органы моего восприятия. "Вилкой в глаз, чтоб брызнуло", - такое общение с партнером проповедовал актер Вахтанговского театра Иосиф Толчанов. Жуть, но это правда.
Совпадение третье, оно же четвертое и еще, и еще. Трифонов располагает свои фигуры на фоне черного театрального задника. Черный кабинет - основное, самое устойчивое и самое распространенное решение сценического пространства в театре, с той самой поры, как театр с улицы вошел в помещение и спрятался от дневного света под искусственное, выдуманное человеком, условное освещение. Перешел из реального мира в мир человеческой фантазии, в мир подсознательного, в мир чувствительности. 40 лет под этим светом я меряю своими становящимися все более неустойчивыми шагами пространство таганской сцены.
А Трифонов проходил театральным художником-солдатом службу в Театре Российской армии в те годы, когда я императорствовал на сцене этого театра в роли любимого мною Павла I. Во время ложной тревоги, ложного бунта Павел I обходит строй, впивается взглядом в лица и глаза солдат, вопрошая их и себя: "Точно ли нет между вами изменников?" Отвечают: "Государь-батюшка, все слуги верные. Повелеть изволь - умрем за тебя". И все: "Умрем, умрем!".
Я помню, как всматривался я подробнейшим образом в глаза артистов-статистов, играющих эту сцену - верят ли они мне как артисту и императору, или сравнивают меня с другим и ждут другого, или еще хуже - ждут скорейшего конца спектакля?
На сцене во мне проявляется большая энергия, проглядывающая партнера насквозь - я вижу человека через его глаза до третьего колена!
Верные - до смерти глаза - помогают мне играть, поднимают на крылья и вливают свет.
Особенно я любил задерживать свое внимание на лице одного гренадера. Его талантливые глаза были верны мне до последней черты, и я был им благодарен. Если я не находил этого гренадера в строю, если я не опирался на его глаза, мне было не по себе, мне было раздражительно. Глаза эти, преданные мне, императору, принадлежали будущему фигуративному экспрессионисту Александру Трифонову, которого я этими "совпадениями" хочу поздравить с 30-летием. Удачи! Здоровья! И отчаянного труда еще на два таких срока! Храни тебя Бог, дорогой Саша!
Твой Валерий Золотухин
Валерий Золотухин и Александр Трифонов. Театр на Таганке. 2005
Copyright ©
художник Александр Трифонов 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве