Эмиль Александрович Сокольский родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор многочисленных публикаций об исторических местах России. Печатался в журналах "Московский журнал", "Аврора", "Слово", "Музыкальная жизнь", "Театральная жизнь", "Встреча", "Берегиня дома твоего", "Подъем", "Дон", "Научная мысль Кавказа", альманахах "Отечество" (Москва) и "Ковчег" (Ростов-на-Дону). В ежемесячном журнале современной русской литературы "НАША УЛИЦА" талант Эмиля Сокольского, как мастера художественного слова, реализуется с наибольшей полнотой.
о творчестве
александра трифонова
Эмиль Сокольский
Эмиль Сокольский и Александр Трифонов в Академии художеств России. 2005
ВОСПЕТЬ ЕЩЕ НЕВОСПЕТОЕ
К 35-летию со дня рождения художника Александра Трифонова
Разве можно не
узнать «фирменный почерк» гениев: Веронезе, Брейгеля, Вермеера, Тёрнера,
Тулуз-Лотрека, Врубеля, Фалька, Борисова-Мусатова, Петрова-Водкина, Зверева,
Целкова, Трифонова?.. Да, последний – своими картинами поставил себя рядом
с великими. Его тоже ни с кем не спутаешь. В творческом опыте художника
переплавлены Сезанн и Дерен, Анри Руссо и примитивисты, Брак и Пикассо,
Дали и Магритт, Малевич и Кандинский… Не знаю, владело ли им искушение
последовать по пути кого-либо из названных… Да это и не важно. Трифонов
пошёл по своему пути. Его путь – путь смельчака, экспериментатора, первооткрывателя.
Таковым может быть только всесторонне развитый интеллигент-живописец.
Вспомним, сколь высококультурными и широко образованными были супрематисты,
мирискусники, представители «Голубой розы» и «Бубнового валета»…
О развитии Трифонова-художника метко и образно сказал Юрий Кувалдин: «Человек
есть существо копирующее. Родится пустым, как барабан, и начинает сразу
копировать. Александр Трифонов копировал до тех пор, пока его барабан
не переполнился под завязку. Тогда он пустился барабаном под гору, голова
закружилась, всё перемешалось, и возник собственный стиль художника Александра
Трифонова». Разве мы не встречаем художников, которые, едва постигнув
азы живописной техники, сразу начинают «гнать авангард»: ложно-глубокомысленный,
запрограммированно-смелый, безжизненный, часто – не без некоей грандиозности?
(С «поэтами» – то же: не овладев как следует техникой стихосложения, без
всякого внутреннего повода выдают верлибры, предоставляя полную свободу
бессмыслице, – чем бредовее, тем лучше!). Такой «авангард», пожалуй, хуже,
чем прилежно выписанные, слащаво-эффектные «романтические» картины.
Александр Глезер назвал начинающего Трифонова «ярким, самобытным москвичом»,
а его стиль определил как фигуративный экспрессионизм.
Трифонов по своей природе чужд и глазуновщине-шиловщине, и «крутому»,
всё позволяющему себе «авангарду». Его задача, как человека, впитавшего
в себя мировую культуру, – идти дальше. То есть – вглубь. И что самое
удивительное – даже используя уже испытанные приёмы, выразительные средства
и сюжетные ходы, он не повторяется, наполняет картину всегда новым художественным
содержанием, новыми оттенками настроения, новым видением «одного и того
же». К сожалению, под словом «развитие» многие часто понимают нечто принципиально
отличное от прежнего, изменения едва ли не радикальные, в то время как
развитие в н у т р и освоенного редко берут в расчёт. Но ведь для того,
чтобы увидеть новое в освоенном, знакомом, требуется особое, обострённое
художественное зрение. Обновление творческой манеры достигается отнюдь
не только рывками и скачками.
Александра Трифонова ни с кем не спутать – потому что он открыл, создал
свой мир. Этот мир очень разнообразен – и изменчив. Повторюсь: художник
в постоянном поиске, в постоянном развитии. Уму непостижимо, как Трифонову
удалось уберечься от неудач. Всегда его картины отличают ум, вкус, чувство
меры, умение преодолеть форму, заглянуть в суть вещей, и всегда знакомство
с каждой – нам запоминается навсегда, настолько велико воздействие созданных
им странных образов, цветовых контрастов, сочных, говорящих, поющих красок.
Присмотримся к Трифонову девяностых. Теплота тонов поразительна. Предметы
пластичны, едва ли не хрупки; они осязаемы, к ним мысленно прикасаешься,
их ощупываешь. Бокалы влажны и гладки, мебель суха и податлива – можно
легко передвинуть, линии плавны, текучи, цвет неяркий, приглушённый. Взаимоотношения
предметов друг с другом дружественны, они гармонично сосуществуют и с
колористическим фоном, – как правило, затемнённым: чтобы не отвлекать
зрителя от главного пластического события, чтобы усилить дыхание тайны.
Таковы, к примеру, картины «Исчерпанная истина», «Египетские ночи», «Белый
стул», «Пабло Пикассо».
Всё у Трифонова живое, чувственное, очеловеченное. Так, весь эмоциональный
настрой «Русской Герники» определяет бык, косящий на нас осмысленно-грустным
глазом. В «Болтфлае» – обнимающиеся бутылки, в самозабвенном экстазе теряющие
форму, до смешного деформируясь (пример, когда сдержанность, столь свойственная
художнику, нарушается).
Да, бутылки, кочующие из картины в картину, вовсе не символизируют страсть
к выпивке. Ведь попоек у Трифонова мы не видим нигде. Скорее, они – вызов
пафосу, благообразию, красивости. Стремление воспеть ещё невоспетое, показать
самодостаточную красоту в изящном, элегантном, презираемом трезвенниками
сосуде, когда – призываемом ко вдохновенному опьянению, а когда – увлекаемом
к губительному запою. Или – вернуть достоинство этим ёмкостям, столь дискредитировавшим
себя… Да что там – «дело не в бутылках», как художнически-проницательно
отметил Евгений Лесин, сразу отмахнувшись от возможности примитивного
истолкования трифоновских сюжетов. Искусство пребывает, где хочет, использует,
что хочет и всё возвышает до своего уровня. Для него нет низменного.
А может, бутылки – символ высокой опьянённости, творческой сумасбродности,
отказ от «трезвого», «нормального», а потому и поверхностного взгляда
на жизнь? От «здравого смысла» – злейшего врага искусства и вообще, творческого
мироощущения?
Фантастические существа, время от времени появляющиеся в трифоновских
картинах, тоже служат «впечатлению», «ощущению», определяют и подчёркивают
психологический характер изображённого (например, рогатое человекоживотное
в «Египетских ночах», с ироническим любопытством разглядывающее стол с
бутылками и рюмками).
«Мрачная простота художника Александра Трифонова впечатляет, как трагедии
Шекспира», – афористически высказался Фазиль Искандер. Я готов подписаться
под этим сравнением. Но «мрачная простота»… Что ж, не буду спорить, у
каждого своё видение…
Впоследствии Трифонов отказывается от затемнённого фона. Всё чаще фоном
у него служит синее или фиолетовое небо со змеящимися, пульсирующими,
дрожащими воздушными токами. Вангоговская нервность переходит в спокойную
на первый взгляд – однако напряжённую, пугающе-молчащую, будто чего-то
требовательно выжидающую, космическую бездну. У Трифонова потрясающее
ощущение воздушной перспективы! При том, что пространство он конструирует
с помощью простейших объёмных форм.
А что же главные герои картин? Бутылки, столь же пластичные, сколь и на
ранних полотнах, приобретают карнавальную беззаботность и условность («Треугольник
тоски», «Я пью за военные астры»). Фантастические существа становятся
всё диковиннее, автор не жалеет на них богатой, причудливой фантазии:
огромная рыбья голова с брезгливо-злобно раскрытым ртом («Аквариум»),
добрая «Золотая птица», словно ожившее лубочное изделие из дерева, трогательные
до умиления «мультяшные» ангелочки («Город ангелов»), геометрические фигуры,
предстающие перед нами в самых неожиданных «позах», пронизанные стихией
движения («Мир человека», «Я шагаю с работы усталый»)…
И «супрематический мир» у Трифонова преображён и философски переосмыслен.
Беспредметные формы оживают, они до предела динамичны, своим динамизмом
заражают, и убеждают самой логикой цветового воздействия. Отчётливый рисунок,
наряду с ясно переданной границей каждой аскетически-выразительной формы,
сдерживает краски, не даёт им смешаться, перейти одна в другую. Цвет подчинён
форме – вот важная особенность творчества художника. Плавные и гибкие
линии, характерные для полотен девяностых, сменились геометрически чёткими.
Цветовая гамма стала ещё теплей и насыщенней. Теперь не только мир вещей,
но прежде всего цвет и форма в трифоновских произведениях воздействуют
на наши ощущения.
Однако если Малевич, Татлин, Розанова, Родченко, Экстер добивались динамичности
беспредметных форм путём их ритмического сочетания, взаимодействия, то
у Трифонова каждая форма динамична сама по себе; движение заключено в
самой её природе («Навстречу Млечному пути», «Первая комета», «Нулевое
письмо»).
Есть у Трифонова и картины в духе книжных «иллюстраций», вызывающие в
памяти слова Фернана Леже: «Современный человек воспринимает в сто раз
больше впечатлений, чем художник 18 века, до такой степени, что в связи
с этим и наш язык стал полон сокращений». Так, на «языке сокращений»,
сотворены трифоновские «Три сестры» и «Оранжевые революции». Но и здесь
статичным «книжным» работам Леже противопоставлены живые, движущиеся.
Предметам Трифонова неподвижность просто-напросто противопоказана!
По-своему решена и «архитектурная тема». Подобно «Василию Блаженному»
Аристарха Лентулова, Трифонов смотрит на «Город ангелов», на «Замок»,
на «Монастырь» одновременно с разных точек зрения: снизу, сверху и прямо,
отринув законы линейной или воздушной перспективы. Однако, в отличие от
Лентулова, в отличие от кубистов, он передаёт каждую форму так, чтобы
её объём был выявлен с предельной отчётливостью.
У Трифонова нет случайных, проходных картин. Каждая картина, каждая деталь,
каждая краска – ему необходима, потому что всякий раз она пересоздаёт
художника, делает его больше, чем он был. И потому созданный на полотнах
Трифонова мир становится событием – и для него, и для зрителя.
Прекрасны точность, убедительность,
Но достоверней, богоданнее
Таинственная приблизительность,
Чем очевидность попадания, –
эти строки из, по-моему, лучшего
стихотворения поэта и переводчика Михаила Синельникова «Памяти фотографа»,
прекрасно подходят к искусству Александра Трифонова.
Поистине: его живопись благородна и богоданна.
Ростов-на-Дону,
2010
ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС ВЕЩЕЙ
Кто придумал термин "изобразительное искусство"? Настоящий художник не изображает - он творит. Кто придумал, что искусство - отражение жизни? Искусство, как и литература (что, по-моему, одно и то же) - не отражение жизни, а часть жизни, условие ее, форма, проявление жизни. Кто сказал, что творчество - это самовыражение? Творчество - страсть, плен, крест. "Дар Божий" - что за слова? А значат они следующее: дар этот - для нас; для творца же дар - труд, мука, падения и взлеты...
По взлетам я и оцениваю Александра Трифонова: падения мне неизвестны, и те десятка три его работ, что я видел, восхищают. Несомненно, они - новое слово в живописи, хотя и вызывают много ассоциаций. Но ничто не происходит из ничего, и какое может быть "новое слово" без опыта общения с произведениями прошлого? Ассоциаций много: тут и Анри Руссо с Нико Пиросмани, и фовисты с их "говорящими" красками, и Сезанн с Кончаловским, Лентулов, супрематисты, Франц Марк, Кандинский... И все же в каждой картине - он один, Трифонов, ни на кого не похожий, ни от кого и ни от чего не зависимо творящий собственный мир, наполненный бутылками и диковинными существами.
Сергей Булгаков, говоря о "зловещей, демонической тяжести" бутылок и бокалов Пикассо, отмечал, что "смотреть на них без мистического головокружения... невозможно": предметы - холодны, их природа геометрична, механистична. В этом смысле Трифонов - мастер тонкий, музыкальный, его цвет - теплый, волнующий, физически ощутимый, он положительно воздействует на психику, выявляя, по Кандинскому, "внутренний голос вещей", обаятельных, зовущих. Чтобы объяснить это притяжение, искусствоведческий анализ бессилен: здесь может помочь только поэзия. Трифонов не изображает, он творит-строит образ с помощью форм с виду простых, но неизъяснимо художественно-богатых.
Живопись Трифонова возвышает, просветляет и радостно очищает способного тонко чувствовать человека. Язык художника своеобычен, аллегоричен, подчас непрост, и чтобы понять его, требуется свое сознание подвергнуть некоторому насилию. Но лишь благодаря такому насилию и расширяется наше сознание, и в нем уже не остается места сахарно-медовым изделиям Шилова, назойливой публицистике Глазунова, жестким "немецким" стилизациям Константина Васильева.
О живописи Трифонова я слышал мало дельного. Одни находят в ней сатиру, иронию, ностальгию по армейской юности, сдобренной выпивкой. Другие считают, что художник говорит на простом, внятном, улично-кухонном языке. Третьи находят в его бутылках знаки наших - человеческих - страстей и пороков (отсюда следует: Трифонов - обличитель, или иронист, или бесстрастный наблюдатель, но обязательно - оценивает питие как порок!). Всегда готовый к банальным и малосодержательным, но умно-уместным, как этикетки на пустых бутылках, замечаниям Лев Аннинский говорит о том, что "человеческое лицо исчезает из мироздания". Весьма проницательное замечание... Самое смешное во всем этом то, что точнее всего о трифоновских работах высказался... сам художник: "...эти образы обладают какой-то необъяснимой властью. Они притягивают к себе, словно к родниковой воде; все рядом с ними оживает и преображается - вещи, звуки и сами люди". Недаром свою выставку в 2003 году в Москве он назвал "Болеро" - прямое указание на музыкальность картин, на их фантастическую пластичность. Деформация его бутылок - не просто выдумка, она - передача глубины душевных переживаний, силы подсознательных импульсов (вспомним экспрессионистов!).
Мне часто вспоминаются слова известного питерского композитора-авангардиста Галины Уствольской: "Я прошу всех, кто по-настоящему любит мою музыку, отказаться от любого ее теоретического анализа". Так же и с картинами Александра Трифонова: поменьше бы рассуждений, и - смотреть, смотреть!
Вот "Исчерпанная истина". На столе - бутылки и бокалы "по Сезанну", преувеличенно удлиненные, энергичные, живые, готовые страждущему отдать свое содержимое (если что-то осталось), веселые, озорные, приветливые. Они, бутылки и бокалы, не позволяют допустить предположения, что этот - не рухнувший головой, а утомленный, по-детски преклонивший ее на край стола - человек скотски пьян. Напротив, картина оставляет ощущение светлое, безмятежное, оптимистичное, она старается подчеркнуть художественную ценность и красоту пространственного явления, пластического события. Нет "человеческого лица"? Но есть лицо художника: взгляд его чувствуешь всем существом.
Вот "Египетские ночи". Сплоченное общество бутылок-рюмок и выразительно позирующая тарелка с закуской, выставленная будто для декорации только, но не по необходимости воображаемых пьющих. И лукавый зверек. Кто он? "Прикалывающееся" над "народной слабостью" существо? Сам частица этого же народа ("а что, выпивка, это, э-э-э, очень даже неплохо...")? Художник уничтожает все подозрения в "аморальности пьянки" послушной группой склянок, нарочито аккуратной, расставленной словно заботливой хозяйкой, - склянок поблескивающих, осязаемых, текучих. Пожалуй, здесь и не ирония вовсе (а что такое ирония? - Слабость хилого интеллигента, прячущегося за "дистанцию", питающуюся заемным высокомерием, "умного", но не здорового духовно), скорее, теплый юмор, внутренняя тишина. Мы прислушиваемся к тому, что происходит на картине, и к самим себе.
А вот и "Завтрак московского комсомольца". Тот же мотив: банальные бутылки, стакан, сигарета и обрывки газеты; на сей раз предметы зависли в пространстве (но зависли намеренно: как на выставку). Они самоценны, выразительны, говорящи, они взаимно дополняют друг друга; их неизбежное, обязательное соседство - ждет, обещает: что-то будет; и, обещая, не торопит "пиршества". Рыба цела, сигарета цела, бутылка едва почата, а газета нарочито разорвана: для имитации застолья. Мне представляется не будущая пьянка, а вспоминается ответ Владимира Соловьева на анкетный вопрос "Ваше любимое занятие": "Выпить с хорошим человеком"! И я не слышал о том, что философ был алкоголиком.
"Русская Герника". Красный бык с грустным любопытством и укором смотрит на закупоренные романтически голубые, завораживающие бутылки. Осуждает пьянство? Выпивку без закуски? Или ожидал чего-то вкусненького, а увидел лишь документ "страстей и пороков"? Или - скорбит, что не знает, как открыть эти бутылки, чтобы к ним присосаться? А может, впрямь бык и есть сам художник, с любовью и нежностью глядящий в юношеское прошлое, когда приходилось со сверстниками приобщаться к "зеленому змию"?
"Квадратный портвейн Казимира Малевича". Не намек ли на то, что человеку, не способному постигать аллегории, в "Черном квадрате" без "ста грамм" не разобраться? Лично я уловил в картине такую мысль: "трезвому", "нормально мыслящему" человеку трудно ориентироваться в искусстве. "Нормальный" человек не открывает мир ежедневно и ежечасно, думая, что им давно уже все постигнуто, и довольствуется видимостями. Отсюда скепсис и усталость. Нужно "опьянение", полет фантазии, любовь к деталям, не то - будет по Коржавину: "Для многих жизнь не взлет, а ремесло"...
Прекрасны обнимающиеся бутылки - танцующие "по-ненастоящему", хмельно, упоенно, с раскрытыми по-мунковски ртами, или - двигающиеся просто по инерции ("Две бутылки", "2+1"), в утомленном, одиноком блуждании по реалиям трифоновского мира: среди игральных карт, сигарет, рюмок, в заинтересованном созерцании первоосновы цвета и формы - "Черного квадрата"...
Не только бутылки у Трифонова живые. Пластически выразителен стул, он светится, как березовые стволы в сумерках, и готов принять любую другую форму под спокойное, не удивленное происходящим освещение. Стул смущен, словно девушка, еще не привыкшая к пристальным взглядам.
И - сам Бог велел - жив "Портрет писателя Кувалдина". Писатель мыслит, он в беспрестанных, со всех сторон обнимающих его заботах - многоцветных, светоносных, жизнеутверждающих, и в этом ворохе красок - защищенность героя от потока ливней и лихих ветров, тщетность наносимых ему ожогов, торжество жизни как совокупности оттенков, из которых Кувалдин творит гармонию. Сюжет картины - значимость мазков и контуров, их здоровый напор, цветовая сила. Пожалуй, это самая выразительная работа Трифонова - мастера все-таки мягкого, безгротескового, бессатиричного, безыроничного, но - доброго, изобретательного, веселого, грустного, сентиментального и не по годам мудрого.
С ним хотелось бы выпить.
Ростов-на-Дону
"НАША УЛИЦА", № 9-2005,
а также в книге-альбоме "ХУДОЖНИК АЛЕКСАНДР
ТРИФОНОВ", Москва, Издательство "Книжный сад", 2005, 256
с.
Copyright ©
художник Александр Трифонов 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве